Моя мироносица

В день жен-мироносиц не хочется повторять слова, ставшие уже привычными и, от этого, немного заезженными: о призвании женщины, об особенном ее служении, об особой миссии, которую невозможно ничем заменить. Наконец, о том, что женщины делают этот мир светлее и лучше. Нет, я не отрицаю, все это, несомненно, чистая правда. Но, как бы покорректнее выразиться... опостылевшая, что ли. За общими фразами о нелегком женском уделе каждый, будь то представитель сильного или слабого пола, наверное, видит собственную историю, тесно связанную с женщиной, которую не грех назвать мироносицей. Кому-то мама, кому-то сестра, кому-то жена или просто знакомая. Для меня такой была одна, светлой памяти женщина, моя бабушка. Пример мироносицы, о котором я рассказываю сыну и хочу поделиться с вами. Вот уже больше десяти лет, как в канун Рождества Господь призвал рабу свою, Надежду, в мир иной. Ушла тихо, по-христиански, днем ранее поисповедовавшись и причастившись. Впрочем, почила так, как и жила — спокойно, негромко, не жалуясь, без ропота и нареканий.

Бабушка родилась весной 1923 года на той территории Волыни, которая всегда соседовала с Польшей, в небольшом городке на берегу одной волынской реки. Кроме нее в семье росло еще две сестры и два брата. Надя была старшей и ей сполна довелось вкусить все прелести этого старшинства: помогать родителям, присматривать за младшими, а немного повзрослев — идти «до пана», как тогда говорили. Иными словами — работать прислугой в зажиточной польской семье. Работать, чтобы помочь отцу и матери прокормить немаленькую семью. «Так было принято, — поясняла потом бабушка, — все так жили». Рассказывала, что паны, в которых работала, были, вобщем, неплохими людьми, но врожденное чувство собственного превосходства да убежденность в единоправильности католической веры делали свое. Но 17-летняя Наденька исправно мыла полы, помогала поварихе, работала на огороде. Вечером бежала домой, чтобы хоть немного подсобить матери с братиками и сестренками. А потом встретила Виктора — высокого голубоглазого парня с непокорной черной чуприной. Через пол года сваты постучались в дверь прадедушкиного дома. За месяц сыграли небольшую свадьбу, а через два дня началась война. Бабушкиного мужа сразу же призвали на фронт, но колону новобранцев, которая как раз выстраивалась на лугу на краю городка, чтобы отправиться в райцентр, разбомбили немецкие самолеты. Так бабушка овдовела, фактически, только став женой.

Фронт приближался к нашему поселку. Власть менялась, как в «Свадьбе в Малиновке»: советы, немцы, бандеры (так по-простому называли мещане вояк из УПА), снова немцы, снова бандеры, потом советы. Бабушка похоронила отца, потом младшего брата, Владимира. Его, 16-летнего паренька, отправили в «стребки» — отряды, которые должны были находить в лесах вокруг поселка тех же вышеупомянутых бандер. Никто, собственно, и не спрашивал, хотели ли они это делать — военное время жестоко. Кое-как обученным и необстрелянным ребятам дали приказ прыгать с парашютами. Они и прыгнули — прямо в руки «повстанцам». Изуродованное тело Володи волнами Стыра прибило к берегу, где бабушка с сестрами полоскала белье. И вот девятнадцатилетняя девушка собственными руками достает тело брата из воды. Что она думала в тот момент, когда выбиваясь из сил, тащила его домой, что чувствовала?

Прошло немного времени. Городок на то время был «республикой», которую провозгласили вояки УПА. Едва сводившим концы с концами мещанам было, по большому счету, все равно, как себя называют нинешние власти — только бы прекратились все эти ночные кошмары с расстрелами, врыванием в дома, грабежами и насильствами. И «вызволытэлями» они их явно не считали. А те буйствовали, как хотели. Бабушка рассказывала, как приходилось закапывать нехитрую снедь, чтобы не забрали «лесовики», как молодые девчата, возраста ее и сестер, повязывались платками к самым бровям да мазались каким-то хитрым полесским зельем, от которого появлялась красная сыпь, — все, чтобы непрошенные гости не позарились.

В конце лета, ранним утром, когда рассвет только-только зажегся на востоке, в окно бабушкиного дома постучали. Перепуганная до полусмерти, она тихонько выглянула и увидела окровавленного мужчину, который едва держался на ногах. На свой страх и риск Надя пустила измученного человека в дом. Обмыла ужасные ссадины, перевязала раны, покормила и отец спрятал мужчину на сеновале, даже не расспрашивая, кто он. Незнакомец молчал, только благодарно смотрел и повторял свое «пшепрашам» да «дзэнькую». Через несколько дней Лука (так звали неожиданного гостя) немного пришел в себя и рассказал бабушкиной семье свою историю. Он жил в селе в нескольких десятках километров от нашего городка. Женился, работал ездовым в колхозе. Трудился на совесть, зарабатывая трудодни себе и жене, которая во-вот должна была родить.

А одной ночью на село налетели «хлопцы из леса». Искали коммунистов, а не найдя, сорвали злость на обычных людях. Дом Луки, как и еще несколько десятков попавших под горячую руку, сожгли. Жену на восьмом месяце беременности пырнули штыком в живот, и она в страшных муках истекла кровью на руках мужа; старшая дочь, семилетняя Татьянка, чудом спряталась в камышах на берегу и только спустя несколько месяцев отцу удалось отыскать бедного ребенка в соседнем селе. Самого Луку избили до полусмерти и бросили умирать на поле неубранной еще ржи. «Так бы и умер там, — вспоминал он потом, — но пошел дождь, и я пришел до памяти. В село возвращаться было нельзя. Сначала пытался идти, потом полз на четвереньках». Днем прятался в лесу, благо, волынские сосны могут укрыть и танковую дивизию, не только едва живого мужчину. Так и добрался Лука до бабушкиного городка и, видно на то была Божья воля, уже никуда оттуда не ушел. Через три месяца в местном храме вечером скрыпнула крепкая дубовая дверь, впуская несколько человек. «Венчается раб Божий Лука рабе Божией Надежде», — совершал Таинство старенький отец Иоанн. Кроме брачующихся, в полутьме церкви стояли отец и мать бабушки да еще дочь Луки, Татьянка.

А потом власть в очередной раз сменилась — городок освободила Красная Армия. Жить легче не стало, но уже не надо было прятаться и бояться. Дед Лука работал лесником, бабушка занималась хозяйством. Построили дом, просили Бога о детках. Но, видимо, страшные переживания военных дней и все то, что пришлось вынести в свои двадцать с небольшим бабушке, сказались. Немая Татьянка, которая с той страшной ночи лишилась дара речи, несколько лет не могла дождаться братика или сестричку. Бабушка очень переживала и души не чаяла в девочке; так, ее любовью и трудами малышка немного пришла в себя. А через четыре года Танечка уже возилась с братиком Женей, моим отцом...

Страшно, но ситуация, рассказанная мной — обычная для жителей этого волынского городка. Обычной ее пыталась всегда преподнести и бабушка, которая не любила вспоминать то страшное время и, тем более, как-то выделять себя в семейной истории. «Была война, — повторяла она. — Господь так управил, значит, так надо». Уже повзрослев, я узнала о трагедии нашей семьи от родителей и родственников. На день Победы мы всегда все вместе ходили на Мемориал, бабушка приносила цветы к мраморной плите, где, среди других павших защитников, было имя и ее первого мужа. Там, рядом с ветеранами, стояли и бывшие вояки УПА. При виде их бабушка только бледнела, но не произносила ни слова, только кивком головы здоровалась. Уже потом в ее помяннике я увидела имена тех, — и живых, и мертвых, кто принес столько горя ее семье. И в этом — вся бабушка.

Всю мою сознательную жизнь она была для меня примером настоящей Женщины — берегини домашнего очага. Я не знаю, когда бабушка спала или отдыхала, все время в работе и на лету. Дом, огороды, хозяйство — успевала все. Умелая хозяйка, котрая была первой поварихой на всех свадьбах в городке. Именно бабушкиными караваями всегда благословляли молодых, — ни у кого они не получались такими пышными и румяными. Хлеб для встречи архиерея и роль шеф-повара на праздничных церковных трапезах всегда были за бабушкой. Искусная мастерица, которая даже во времена полнейшего дефицита и безденежья слыла модницей в простеньких, но со вкусом сшитых платьях и костюмах и практически не покупала одежды. Ее старенький «Зингер» никогда не стоял без дела — шыла пуховые одеяла, одежду, домашние вещи, вышивала, вязала, плела кружева. Из всего этого в 90-тые, когда с деньгами было особенно туго, для меня, любимой младшей внучки, бабушка могла с нескольких лоскутков ткани придумать очередную обновку, равной которой в магазине было не найти. А еще бабушка шила церковные облачения. Нигде не училась этому и никогда не брала за хлопотную и тонкую работу деньги — в моменты, когда она несла в храм завернутые в белую ткань очередные накидки на аналои или священнические одежды, ее глаза светились радостью ребенка. Бабушки нет уже восемь лет, а некоторые труды ее рук до сих пор украшают местную церковь.

Семейное счастье бабушки Нади было коротким — дед умер, когда мне было девять месяцев. Надежда даже в почтенном возрасте была красивой женщиной (бабушка вообще сумела постареть красиво), и мужчины не оставляли ее своим вниманием, но она до последнего дня прожила одна. «А что бы сказал Лука?» — было для нее решающим в любом вопросе.

Я до сих пор помню один случай, как мы вместе шли в церковь. Мне было лет семь, я смотрела на нее и так хотелось быть хоть чуть-чуть похожей. Строгий вишневый костюм, идеально подогнанный под ее ладную даже в пожилом возрасте фигуру, светлый платок, легкий плащ. Она никогда не мчалась, не бежала спотыкаясь, но ее походка оставалась летящей до последнего дня. Еще помню, как мы собирались в больницу. Бабушка уже знала о страшном диагнозе, но выглядела невозмутимой. Опираясь на мою руку, вышла в коридор, набросила платок на голову. «Голубой принеси, синий слишком темный к этому платью. И спину выровняй! Вот сколько тебе напоминать?». Мы уже ступили на порог, как она скептически осмотрела меня: «У тебя нет нормальной одежды? Что за джинсы? Лиза, ты — девочка, переоденься, мы же к людям идем», — добила она меня железным аргументом.

Бабушка умерла от рака желудка. Это мучительная и страшная боль, но я никогда не слышала от нее ни малейшего ропота, ни нареканий. Казалось, наибольшим наказанием для нее была тогда невозможность ходить в церковь. У нее было постоянное местечко в уголке у свечного ящика, и она стояла там как свечечка. Не представляла, как можно не пойти в храм, если звон зовет к Богослужению. Молилась тихо, Литургию знала наизусть и тихонько шептала за хором слова песнопений. А как она пела! Бабушку несколько раз приглашали в церковный хор, но она страшно стеснялась, считая себя недостойной, и ее голос я слышала только в поле или на сенокосе. Мягкий альт бабушки удивительно гармонировал со звуками природы, и она казалась мне тогда какой-то неземной. Да и сейчас я вспоминаю ее как идеал Женщины.

Ее вера была простой и незамысловатой, даже детской. Она не просто верила — она доверяла Богу. Как бы не было тяжело, всегда повторяла — Господь не оставит. Всевышний в ее представлении был добрым Отцом, и, как мне кажется, она умела быть Ему хорошей дочерью. Бабушка никогда не праздновала день рождения определенного числа. Говорила, что родилась в неделю жен-мироносиц, поэтому и отмечала свой праздник именно во второе воскресенье после Пасхи. Сейчас, рассказывая своему Захарке об Евангельских событиях тех дней и описывая женщин, «утру глубоку представша гробу Живодавца», в образе одной из них всегда представляю свою бабушку. Именно такими, как мне кажется, они и были. Верными, честными, безхитростными, работящими, с настолько сильной верой, против которой камень, запирающий вход в погребальную пещеру, казался песчинкой. И пусть они не успели доказать свою веру пламенными словами, чудотворениями или особо ревностными делами, но эта молчаливая верность в итоге удостоилась наибольшого дара — свидетельства о Воскресении.

Она впервые привела меня в церковь. Она пела мне колыбельные и рассказывала о жизни и о Боге. Она научила меня петь, готовить и держать спину ровно даже в минуты, когда хочется забиться по плинтус. Она и сейчас снится мне в моменты наибольших трудностей, словно предупреждая. Я благодарна Богу, что так похожа на нее. В сегодняшний особенный день я буду просить Господа о даровании Его рабе Царствия Небесного и вспоминать бабушку, как свой пример жены-мироносицы.

Знаю, что и у каждого, кто сейчас читает эти строки, есть или была в жизни такая мироносица. Если она жива — возблагодарите Господа, не пожалейте времени, придите, поздравьте и обнимите, просто позвоните, наконец. Если они уже в мире ином — помяните с миром и благодарностью. Без красоты и высоты души таких женщин мир давно уже превратился бы в зловонное и мутное болото. Запечатлейте в сердце их образы. И будем просить святых жен-мироносиц — Марфу и Марию, Марию Магдалину, «из которой вышли семь бесов, и Иоанну, жену Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанну, и многих других, которые служили Ему имением своим» (Лк. 8:2–3), молить Бога о них. И о нас, грешных.