Перформанс во славу Божью или Почему Гоголь сжег «Мертвые души»

Многие словесные обороты из этого романа давно разлетелись на афоризмы и стали чуть ли не народными. Навскидку назову самые известные:

• Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!
• Будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться.
• Несчастный человек жесток и черств. А все лишь из-за того, что добрые люди изуродовали его.
• Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?

Эффектно сказано, спору нет. Хлёсткие, ёмкие, вовремя вставленные в разговор эти ма́ксимы производят сильное впечатление и вызывают сладкое чувство некой снисходительной свободы и тайны, стоящей за этой свободой.

И вот наступает момент, когда мы начинаем верить этим сентенциям. Верить почти безоговорочно, поскольку они становятся частью нашего внутреннего устроения. Незаметно для себя мы всерьёз начинаем считать, что никогда и ничего не нужно просить! Что добрые люди делают человека несчастным и жестоким. Что зло имманентно, то есть внутренне присуще созданному Творцом миру. И что рукописи действительно не горят…

Роман «Мастер и Маргарита» был опубликован в журнале «Москва» в 1966 году и тут же изъят из библиотек и строжайше запрещён.

Но так ли это? Нет. И это «нет» очень важно именно сегодня. Когда мир напоминает паровой котёл, вот-вот готовый взорваться. Когда Евангелие читается, как сводка новостей. Когда падают вчерашние кумиры, срываются маски и обнажаются души. Когда многое начинает переосмысливаться, в том числе и «культовый» роман «Мастер и Маргарита», опубликованный в журнале «Москва» в 1966 году и тут же изъятый из библиотек и строжайше запрещённый. Что, впрочем, только сыграло на его популярность…

Однако не будем замахиваться на переосмысление всего романа, а рассмотрим лишь два утверждение автора: «Рукописи не горят» и «Никогда и ничего не просите».

Но перед этим вспомним писателя, которого часто сравнивают с Булгаковым по изощрённой фабуле, блеску изложения, образности, юмору. Речь о великом Гоголе.

Почему мы называем Гоголя великим? И чем он так велик? Да, мы любим его за прекрасный русский язык, за удивительную поэтику, за умение с первой же строки овладеть нашим вниманием. Однако по той же причине мы любим Куприна, Чехова и других признанных мастеров изящной словесности. Так стоит ли выделять Гоголя из этой плеяды? Я думаю, что стоит. И доказательством тому является  второй том поэмы в прозе «Мёртвые души».

Тот, который, как вы помните, Гоголь сжёг.

Мы любим Гоголя за прекрасный русский язык, за удивительную поэтику, за умение с первой же строки овладеть нашим вниманием.

Что может доказать книга, которой нет? Как можно говорить о том, что уничтожено? Ведь несуществующее произведение равно ненаписанному! Значит, рукописи всё-таки горят? 

Однако обо всём по-порядку.

Известно, что Гоголь работал над вторым томом «Мёртвых душ» почти 12 лет. Чем же он занимался все эти годы? Какова была художественная задача, которую писатель ставил перед собой? Вот что он сам писал об этом:

«Сочиненья мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений» (2, XII, c. 222).   

Гоголь упорно трудится и вот результат: в 1845 году он сжигает почти законченную работу. Как потом оказалось, это было первое сожжение рукописи. То есть за ним последовало второе. 

Неужели нельзя было оставить текст хотя бы для архива и для литературоведческих диссертаций?  

Это трудно себе представить. И это событие вызывает множество вопросов. Неужели нельзя было оставить текст хотя бы для архива и для литературоведческих диссертаций?  

Несомненно, Гоголь знал ответ. Вот, что он пишет фрейлине русского императорского двора блистательной Александре Осиповне Смирновой:

«Но Бог, который лучше нас знает время всему, не полагал на это своей воли, отъявши на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно. И много-много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины. Но велик Бог, свята Его воля и выше всего Его премудрость: не готов я был тогда для таких произведений, к каким стремилась душа моя, нужно было мне самому состроиться и создаться прежде, чем думать о том, дабы состроились и создались другие. Нельзя изглашать святыни, не освятивши прежде сколько-нибудь свою собственную душу, и не будет сильно и свято наше слово, если не освятим самые уста, произносящие слово» (2, XII, c. 471).

Прочитав это, кое-кто скажет, что писатель дурью мается. Конечно, требовательность к себе – это хорошо, но нужно же знать меру. Тем более, что и сам Гоголь устами Городничего весьма едко высказался о таких неумеренных людях:

«Он ученая голова – это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах – еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и, что силы есть, хвать стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?»

И действительно, сегодня для многих непонятен истинный смысл поступка Гоголя. Но давайте посмотрим на события, проливающие хоть каплю света на эту тайну.

В начале 1842 года Гоголь задумывает поездку к храму Гроба Господня в Иерусалим. Из писем писателя узнаём, что необходимость в ней была связана именно со вторым томом «Мёртвых душ». Гоголь хотел приехать на святую землю с готовым произведением, чтобы возблагодарить Господа за все благодеяния Его. Но поездка всё откладывалась. И только на Пасху 1846 писатель снова собирается в Иерусалим. Но он не может ехать с пустыми руками, ему необходимо закончить произведение:

«Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением».

Труд не закончен, и поездка ко Гробу Господню снова откладывается.

В письме к Аксакову от 28 августа 1847 г. он пишет:

«Видя, что еще не скоро я совладаю с моими «Мертвыми душами»… я поспешил заговорить о тех вопросах, которые меня занимали и которые готовился развить или создать в живых образах и лицах» (2, XIII, c. 374).

Из «Выбранных мест из переписки с друзьями» мы узнаем, что Гоголь стремится к проповеди, и цель этой проповеди – изменение жизни. А продолжение «Мёртвых душ» он воспринимает как исполнение Воли Божьей, для которой нужно полное смирение и покорность. Но труд не закончен, и поездка ко Гробу Господню снова откладывается.

Однако духовные наставления «Выбранных мест из переписки с друзьями» не получают успеха у читателя и положительные образы героев не вызвали желания общества идти путём внутреннего духовного преображения.

В письме к Шереметьевой в начале декабря 1847 года Гоголь пишет:

«Я думал, что желанье мое ехать будет сильней и сильней с каждым днем, и я буду так полон этой мыслью, что не погляжу ни на какие трудности в пути. Вышло не так. Я малодушнее, чем я думал, меня все страшит» (2, XIII, c. 402).

Отцу же Матвею Константиновскому писатель сознался:

«Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился его необъятной мудрости и с некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить ее в себе, изумился глубокому познанию его души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам творец ее. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. И, несмотря на всё это, я дерзаю теперь идти поклониться святому гробу» (2, XIV, c. 41).

Он ехал в надежде стать лучше, чище, хотел, чтобы всё земное в нём сгорело, и осталось одно небесное.

И вот Гоголь на Святой Земле. Что же он увидел, что пережил?

Письмо к Жуковскому:

«Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» (2, XIV, c. 167).

Какие точные слова! Как честно Гоголь оценивает и цель, и результат своего паломничества на святую землю. Он ехал в надежде стать лучше, чище, хотел, чтобы всё земное в нём сгорело, и осталось одно небесное. Это ему было нужно для его великого замысла. Иными словами, Гоголь в глубине души пытался прибегнуть к Богу, как к средству. Но цель не может быть средством, и Господь, видя искреннюю веру писателя, дал ему гораздо большее – он дал ему виденье своего недостоинства и греховности.

Исполнилось настоящее христианское таинство. Гоголь сполна получил то, за чем он ездил. Но это не было вдохновенье, на которое он рассчитывал. Это было уже совсем другое, что можно назвать молчанием Неба. И перо Гоголя тоже молчит и до паломничества, и после него, но это уже совсем другое молчание.

Господь, видя искреннюю веру писателя, дал ему гораздо большее – он дал ему виденье своего недостоинства и греховности.

Булгаков устами своего персонажа убеждал: «Никогда и ничего не просите!». Гоголь же смиренно внимал евангельскому призыву: «Просите, и дастся вам: ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам» [Мф. 7:7]

Поэтому после Иерусалима писатель трижды (!) посещает Оптину Пустынь (июнь 1850 г., июнь и сентябрь 1851 г.).

«Я заезжал на дороге в Оптинскую пустынь, навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать, видимо, там присутствует…» [2, XIV, c.194]

Гоголь ищет, стучится и ждёт ответа. И всё же перо его не получает того вдохновения, которого так жаждал автор. Он даже начинает сомневаться в своём призвании:

«Не знаю, сброшу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия <...> Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас» (2, XIV, c. 390–391).

Тем не менее работа продвигается. В письме к Плетнёву Гоголь признавал:

«Что второй том “М[ертвых] д[уш]” умнее первого – это могу сказать как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя как на чужого человека» (2, XIV, c. 229).

Гоголь ищет, стучится и ждёт ответа. И всё же перо его не получает того вдохновения, которого так жаждал автор.

Писатель говорит о некоей тайне, содержащейся в будущем произведении:

«Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд» (2, XII, c. 504).

Что замыслил Гоголь, что так мучило его? Или может лучше спросить, что замыслил Господь о Гоголе, и его труде? Пока это тайна, и к ней писатель мучительно продирается сквозь неизвестность. Этот процесс можно смело называть подлинным творческим поиском.

Архимандрит Феодор (Бухарев) предложил свою версию возможного развития сюжета произведения и обратился за подтверждением к автору:

«Помнится, когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора “Мертвых душ”, желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то и его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностию. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь как будто с радостию подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма».

На вопрос, воскреснут ли другие герои второго тома, писатель не без улыбки, ответил:

– Если захотят» [5, c. 138).

Итак, через всю работу красной нитью проходит желание Преображения и Воскресения мёртвых душ. Гоголь прекрасно понимал, что для выполнения такого грандиозного замысла ему нужно самому стать на путь покаяния и преображения. Он приложил к этому все усилия. Во всяком случае, оптинские старцы говорили, что Гоголь был «примерным образцом благочестия»…

Через всю работу красной нитью проходит желание Преображения и Воскресения мёртвых душ.

И вот поэма написана. Из воспоминаний современников мы знаем, что второй том «Мёртвых душ» насыщен библейскими цитатами и аллюзиями. Писатель стремится к тому, чтобы его читатель осознал:

«Для того, кто не христианин, все стало теперь трудно; для того же, кто внес Христа во все дела и во все действия своей жизни, – все легко» (1, VIII, c. 349).

…Но наступает 1852 год. И 12 февраля автор во второй раз, и уже окончательно, сжигает рукопись готового произведения. А ведь проделана не просто работа – прожита жизнь. Вот, что пишет об этом сам Гоголь:

«Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», – говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу… Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать…» (2, VIII, c. 297).

И ещё:

«Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен» (2, VIII, c. 298).

И далее:

«Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу» (2, VIII, c. 297–298).

Итак, рукопись сожжена. Неужели на то была Воля Божья? Когда автор жег свой труд, в голове его, вполне возможно, пульсировало: «Не оживет, аще не умрет», «Не оживет, аще не умрет», «Не оживет, аще не умрет»…

…Отгремел век XX. Сегодня на дворе век XXI. Как же смотрится и оценивается поступок Гоголя сквозь времена, войны, события, накопленный опыт современного искусства, духовный опыт новых святых земли Русской?

Мы уже знаем «Чёрный квадрат» Малевича, «Писсуар» Дюшана, «4.33» Джона Кейджа. Появилось такое явление, как инсталляции, и перформансы. Кто-то даже сказал, что своим «Писсуаром» Марсель Дюшан поставил шах и мат искусству. А кто-то решил сказать слово в «искусстве» путём прибивания гвоздём своих гениталий к брусчатке Красной площади.

Написание, и сожжение второго тома «Мёртвых душ» – это и есть единое законченное произведение!

А что Гоголь, при чём тут сожжённый том «Мёртвых душ»? Поразительно, но с точки зрения современного искусства, сожжение второго тома это и есть самый настоящий перформанс. Не зря сказано, что «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Невольно Гоголь выступил как акционист XXI века. То есть можно сказать, что написание, и сожжение второго тома «Мёртвых душ» – это и есть единое законченное произведение. Наконец-то становится понятной тайна замысла Божьего об этом труде. Мучительно и непостижимо Гоголь всё-таки нашёл правильное развитие и достойное окончание своего произведения – «Мёртвые Души» должны быть сожжены.

«Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Своё и соберёт пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнём неугасимым» (Мф 3:12).

Такова Воля Божья, и такова цель всей истории!

Таким образом сегодня мы имеем два тома «Мёртвых Душ», форма которых опередила время на столетие. Есть такое понятие – символы управляют миром. Так вот, сожжёные «Мёртвые души» стали одним из таких символов. Теперь уже становится ясным, что Бог ответил на молитвы Гоголя вот таким непостижимым образом. Он Сам поставил точку в его великом труде. И эта точка стала огнём. «Не оживет, аще не умрет».

Сегодня второй том «Мёртвых душ» оживает в новом качестве. Гоголем проделана огромная писательская и молитвенная работа. Действительно, в основе всей его работы лежало устремление к покаянию и призыв к покаянию других, хождение перед Богом, устремление к Богу и жажда выполнить Его Волю. И Гоголь смиряется.

В таком виде мы знаем сегодня это великое произведение – написанное в молитве и смиренно сожжённое перед величием Божьим.

Вот что он пишет в свих предсмертных записках:

«Выше того уже не выдумать, что есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось» (3, с. 383).

Если говорить современным языком, то можно сказать, что в основе перформанса Гоголя лежала настоящая попытка Богообщения. И Бог услышал. Второй том «Мёртвых душ» опечатан огненной печатью. В таком виде мы знаем сегодня это великое произведение – написанное в молитве и смиренно сожжённое перед величием Божьим.

Как это не похоже на дела тех, кто ищет эпатажа для самоутверждения. Увы, имя им легион…

Так что, непостижимым Промыслом Божьим Гоголь ещё в середине XIX века поставил шах и мат всей мерзости от «искусства» XX-XXI в. 

Второй том «Мёртвых душ» опечатан огненной печатью.

Своим промыслительным перформансом он показывает, что ещё далеко не всё кончено, если так заранее Бог через него буквально испепеляет всё то, о чём никто ещё даже не догадывался. Это подкрепляет и надежду, и веру, и любовь к Богу, а также напоминает нам, что «о дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один.» (Мк.13:).

Вот почему Гоголь – великий писатель. Ведь сколько в истории было сожжено авторами разных рукописей, картин, музыкальных произведений, уничтожено кинофильмов? Наверное, тысячи. Но мы помним только «Мёртвые души». И нужно было обладать гениальностью и смирением Гоголя, чтобы сожжённая рукопись осталась в памяти поколений на долгие года.

Рукописи не горят, если на то есть Воля Божья. А чтобы понять эту волю и выполнить её, будем всегда просить помощи в вышних.