Последняя молитва княгини Ольги

Запах серы и птичьего помета бьет в нос, и, затянув узелок на веревочке, я поскорее отпускаю серый комочек в небо. Он взлетает ввысь, а за ним – и мое сердце вылетает из груди в предчувствии страшной мести. А потом – пылающие стены Искоростеня, черный дым, клубящийся над его запертыми вратами, жуткие крики горожан, сгорающих заживо.

Повторяющийся кошмар совсем меня измучил: я вскакивала с постели чуть свет и до утра стояла у окна, всматриваясь в дремлющую Почайну. Ее седые волны успокаивали меня и, казалось, убаюкивали угрызения совести. Позже прибегали внуки. Олег, Ярополк, Владимир.

Кто ты, жено?

Сыновья Святослава были так похожи на своего отца. Их озорной мальчишеский хохот и бесконечные шуточки понемногу возвращали меня к жизни. Часто я брала в руки бронзовое зеркало и всматривалась в седую женщину, внимательно глядящую на меня из его глубины. Всматривалась и не узнавала. Кто ты, жено? Где та великая княгиня всех Русских земель, Ольга, которую боялись, но чтили и безмерно уважали все племена и грады? Зеркало молчало. Вместо него говорили воспоминания. И я разрешала себе окунаться в них с головой.

…Яркий и солнечный день, родная Псковщина. Теплая Великая. Я любила выплыть на середину реки, поднять весла и любоваться прозрачной водой. Веселые стайки рыбок носились вокруг лодки, не пугаясь даже моей руки, желтые чашечки кувшинок миловали взор. Мужской окрик с противоположного берега нарушил мое уединение – какой-то охотник увидел на другой стороне реки место, удобное для лова, и звал меня перевезти его. Так я впервые увидела своего будущего мужа, князя Игоря. А тогда он смутил меня бесстыдными словами и недвусмысленными намеками. Не знаю, что удержало горячего юношу от греха: мои резкие увещевания или проснувшийся разум. Хотя нет, знаю, – Господь уберег нас тогда.

– Зачем замышляешь, муже, дело неисполнимое? – словно ушатом ледяной воды окатила я охотника. – Стыдись, вспомни и подумай, что ты князь. Да и то знай, что, хотя я и одна здесь и бессильна по сравнению с тобой, ты все-таки не одолеешь меня. Но если бы даже ты мог и одолеть меня, то глубина этой реки мне тотчас же будет защитой. Пусть я молода и незнатна, и одна здесь, но знай: лучше для меня броситься в реку, чем стерпеть поругание.

Как случилось так, что я, дочь варяга, приглянулась князю, – не пойму и по сей день.

Игорь замолчал, не находя слов для ответа; так мы переплыли реку, а потом расстались. Расстались, чтобы встретиться вновь. Как случилось так, что я, дочь варяга, приглянулась князю, – не пойму и по сей день. Неужели дерзость моя в сочетании с миловидным ликом привлекла его?

Я еще раз посмотрелась в зеркало. На восьмом десятке лет о былой миловидности и красоте можно было только вспоминать, лишь глаза горели тем же холодным огнем, что и тогда, в варяжской лодке на реке Великой. Была ли я счастлива? Бесспорно. Князь Игорь был хорошим мужем, ни я, ни сын ни в чем не нуждались. У него не было множества рабынь и наложниц, и только я делила с ним ложе.

Бывало, возвратившись в стольный град после очередного похода, он вбегал в палаты с такой радостью, что мне хотелось постелить ему под ноги небо, только бы мой князь подольше оставался рядом. Но он уходил опять и опять.

Князя погубила жадность – и его, и воинов.

В тот злосчастный день он попрощался со мной как-то сухо и обыденно, ведь шел не воевать – по настоянию своей дружины отправился собирать полюдье к древлянам. Князя погубила жадность – и его, и воинов. Те роптали, мол, отроки Свенельда, которым перепала дань с древлян и уличей, изоделись оружием и одеждой, в то время, как сами Игоревы дружинники наги.

Князь пошел на поводу в своих воинов и повел их в древлянскую землю, уже во второй раз. Они собрали дань сверх назначенной прежним договором меры, творя насилие над людьми. Там Игоря и застала смерть.

С того страшного дня прошло много лет, но я и по сей день не могу спокойно вспоминать об этом: сердце, кажется, останавливается от неистовой боли. Моего мужа, мое ясное солнце взяли в плен и казнили варварски, страшно, бесчеловечно. Хотя, Господи, бывает ли смертоубийство человечным? Князя привязали к верхушкам согнутых деревьев и те, разогнувшись, разорвали его тело на части. В час, когда я узнала о гибели мужа, я поклялась отомстить за него.

Господи, бывает ли смертоубийство человечным?

И отомстила. Когда древлянское посольство с предложением сватовства от их князя Мала несмелыми ногами делало первые шаги по Днепровскому берегу, я уже знала, что им уготовано. А они не знали, и торговались с беспомощной, как им казалось, вдовой, и шутили, и радовались в предчувствии скорого союза между древлянами и полянами. Предчувствие их подвело.

Мал предлагал мне руку и сердце, а с ним – защиту и покровительство. Я согласилась – сказала, что Игоря-князя уже не вернуть, и Мал мне люб. А ладью с древлянами слуги на руках пронесли до самого княжьего двора. Надо было видеть их напыщенные лица: еще бы, какова им честь проявлена, да и Киев взят без боя. А через миг ладья оказалась на дне глубокой ямы.

– Ну что, какова вам честь? – не удержалась я, чтобы не поглумиться.

– Горше нам Игоревой смерти, – кричали несчастные. А комья земли уже сыпались на их головы. В ту ночь я впервые уснула спокойно.

А когда гости пошли в баню омыть дорожную пыль, я лично поднесла к запертой двери зажженный факел.

А наутро желание мести вспыхнуло с новой силой. Вскоре Малу внесли в уши идею прислать для сватовства более достойных послов: пусть киевляне видят, какую честь оказывает он их княгине. Он, наивный теленок, так и сделал. Я встретила посольство еще радушнее, чем в первый раз. А когда гости пошли в баню омыть дорожную пыль, я лично поднесла к запертой двери зажженный факел. Потом, не медля ни минуты, послала предупредить Мала, что желаю перед свадьбой справить тризну на могиле Игоря. Князь прибыл на курган и принял кубок со сладким медом с моих рук. Это был его последний пир. Тризна за князем Игорем удалась на славу.

А дальше была осада Искоростеня, и дань по три голубя и три воробья с каждого двора, и пламя, адское пламя над городом. В том пламени я, казалось, дотла сожгла и свою боль, и свою печаль. Может быть, мои внуки и правнуки осудят меня за совершенную жестокость, но, видит Бог, не только желание мести двигало мною тогда. В первую очередь, за мной стоял беззащитный Святослав.

Смерти наследника киевского престола не хотел тогда только ленивый. Не прими я тех мер – и Русь утонула бы в кровавых межплеменных усобицах. Пятилетний Святослав рос сиротой, я не могла, да и не хотела дать ему другого отца, но оставить сиротствовать Киевское княжество было уже совсем непозволительной роскошью…

Смерти наследника киевского престола не хотел тогда только ленивый.

– Пустите меня к бабушке! – сквозь тяжесть опущенного полога послышались детские крики.

Завеса распахнулась, и в палату влетел запыханный мальчишка. Владимир, мой младший внук, впопыхах поклонился и подбежал к руке. Ясноглазый, светловолосый, живой – полная противоположность отца. Робычич – все чаще слышалось ему вслед – сын рабыни. Малуша-ключница, мать Владимира, и вправду была не благородных кровей, простолюдинка из Любеча. Я долго гневалась на сына за такую выходку и даже отослала непутевую девку в глубинку, в Будятин, под Псков. Правду сказать, и забыла уже за грешок Святослава, но как-то вечером брат мой, воевода Добрыня, пришел без проса и приглашения. А с ним малыш, лет двух. Я смотрела на него, а он – на меня – своими васильковыми глазищами, упрямо, не мигая. Добрыня подтолкнул мальчика, шепнув ему что-то на ухо, и тот, переваливаясь, как цыпленок, бросился ко мне на руки, уверенно, доверчиво, бесстрашно.

– Внук твой, княгиня, не серчай уж. Мать померла, куда мне его, кровь ведь твоя, – вполголоса сказал воевода.

Куда и подевалась моя злость и нежелание видеть незаконнорожденного Святославового наследника. Я обнимала мальчишку, и чувствовала, как теплеет на сердце.

– Владимир, ясно солнышко, – шептала в сладко пахнущее ушко.

Сейчас ему восемь, и это умный, сильный, но все еще шаловливый отрок. Он умен и способен к наукам, уже неплохо держит меч и управляется с оружием – заслуги Добрыни. А вечерами, как молодой жеребенок, топая и отбрыкиваясь от служанок, прибегает ко мне, и мы подолгу читаем Святое Письмо – большую тяжелую книгу, привезенную из Константинополя. Он, единственный из моих внуков, интересуется моей верой, и я этому безмерно рада.

Как поздно я поняла, что не только стенами и мечами крепка держава.

Вера… Как поздно я поняла, что не только стенами и мечами крепка держава – в первую очередь, государству нужно то, что объединит разрозненные части в единое целое и удержит это целое от распада – вера, единая вера.

К тому времени Русь возросла и возмужала. Строились города, окруженные каменными и дубовыми стенами, были установлены границы, и богатырские заставы сторожили мирную жизнь киевлян как от кочевников с востока, так и от нападений с запада. Чужеземные купцы приходили на мою землю с диковинными товарами. Варвары охотно вступали наемниками в русское войско. Русь стала великой державой, но сердце мое было неспокойно…

Константинополь... Он встретил наши корабли неожиданным теплом, совсем не похожим на раннюю весну в Киеве. Я нервно заворачивалась в соболя, боясь подставить лицо под теплый ветер. Нас встретили радушно и приветливо, с большим почетом, но возможности увидеть императора пришлось ждать полгода. Мое уязвленное достоинство получило тяжкое испытание. Несколько раз я порывалась отдать приказ отплывать домой, и каждый раз что-то, или, наверное, надо сказать, Кто-то, меня останавливал. Шли последние дни сентября. Осень в Константинополе была совсем не такой, как дома. Было по-летнему жарко, но каким-то обманчивым казалось то тепло. Обманчивым и коварным, как и сам император.

Варвары охотно вступали наемниками в русское войско. Русь стала великой державой, но сердце мое было неспокойно…

На византийском троне сидел тогда Константин Порфирогенет, Багрянородный. Муж более чем незаурядного ума, прожженный и удачливый политик. Я до сих пор помню его хитрый взгляд, когда аудиенция таки состоялась. Константин говорил долго и витиевато:

– Ты, пришелица, княгиня далекого, но мощного государства, которое населяют честолюбивые воители, не раз уже потрясавшие стены столицы мира Царьграда, где сейчас ты ищешь истинной Веры. О том, каков воин твой сын, Святослав, слава гремит по всем странам и нам известна. И о тебе мы знаем, сколь ты сильна духом, властная рука твоя держит в покорности множество племен, населяющих твою землю, – и сейчас, словно вчера, слышу я голос императора. 

А потом подтвердилось то, что греки лукавы суть: Константин захотел меня в жены. Эта подлинно византийская по хитрости затея поставила меня в нелепое положение. Отказать императору – нанести прямое оскорбление императорскому трону. Согласиться стать императрицей Византии – подтвердить бытующее мнение о коварстве и честолюбстве варягов. 

– Так зачем же пришла ты, княгиня из рода завоевателей-честолюбцев? Действительно ли ты хочешь получить истинную Веру и только? Вряд ли! И я, император, и мой двор подозреваем, что, приобретая крещение и становясь нам единоверной, ты хочешь приблизиться к трону византийских императоров. Посмотрим, как ты обойдешься с моим предложением! Так ли ты мудра, как об этом идет слава! – Константин молчал, но вместо него говорили его хитрые глаза.

– За честь породниться с великим Македонским императорским домом благодарю, – попыталась я унять дрожь в голосе. – Давай, император, породнимся. Но родство наше будет не по плоти, а духовное. Будь моим восприемником, крестным отцом!

– Так ли ты мудра, как об этом идет слава! – Константин молчал, но вместо него говорили его хитрые глаза.

– Нам, русичам, нужна истинная, спасительная Вера, – вот ваше истинное богатство, о лукавые византийцы. А ваш залитый кровью трон нам не нужен, – подумала про себя.

– А что дальше, бабушка? – вывел меня из забытья голос Владимира. – А дальше, сынок, был Свет. И встреча со Христом. Понимала ли я, стоя в крестильной купели, всю важность происходящего? Не знаю. Но сердце билось ровно и тихо, и с мыслей ушли все тяготы и хитрости, и наконец стало спокойно и хорошо.

– Благословенна ты среди жен русских, ибо ты, оставив тьму, взыскала истинного света, – обратился ко мне патриарх Константинопольский Полиевкт после первого причастия. – Возненавидев идольское многобожие, ты возлюбила единого истинного Бога; ты избежала вечной смерти, обручившись жизни бессмертной.

За страшные мои прегрешения я не дерзаю просить жизни вечной, но только за то, что я узнала Бога истинного – стоило жить все эти годы.

– А как же брак с императором? – хитро улыбаясь, спросил внук, хоть и сам знал продолжение этой истории. – Что, перехитрила ты его? Перехитрила, – ответил за меня.

Я хотела было отшутиться, но улыбка получилась кривой и натянутой.

– Отдыхай, княгиня, – Владимир накинул мне на плечи попону и вышел.

Я подошла к окну. Золотая осень вступила в свои права. Клены и тополи на Днепровских склонах окрасились всеми оттенками багрянца, улицы Киева осыпались златом, а по волнам Почайны, словно маленькие кораблики, поплыли опавшие листья. Когда Святослав был совсем малышом, он так славно играл с осенней листвой. А сейчас играет человеческими судьбами.

Быть христианкой в одиночку – не просто, но я все чаще прошу о сыне и о внуках, прошу о своей земле.

В последнее время я все чаще обращаюсь к Богу с просьбой об укреплении в вере. Но не меня, нет. Может я слишком самоуверенна, но почему-то думаю, что никто и ничто уже не сокрушит меня с выбранного пути к Господу. Быть христианкой в одиночку – не просто, но я все чаще прошу о сыне и о внуках, прошу о своей земле. Неужели христианство так и останется религией слабых, над которой будут потешаться, как сейчас надо мной, и которую будут высмеивать, называя моим старческим причудом? Неужели моя Русь так и останется жить в потемках веры в богов и божков? Неужели мои люди так и не прозреют, как никогда не узрят свет слепые глаза деревянных идолов?

Не оставь, Господи! Сын мой, Святослав, черств сердцем, и не его в этом вина. Это я, его мать, так воспитала свое дитя. Слепой сын родился от слепой матери. Но не дай, Господи, очерстветь моим внукам. Просвети их светом Твоей истины! Благослови землю мою, Боже правый!

Что же так болит сердце, Господи! Благосло…